ВСЕ АВТОРЫ ПРОЕКТА «70» →

 

ВРЕМЯ ДЯДИ АРОНА

Дядю Арона знала чуть ли не вся Одесса.
Он был похож на толстенную букву эф,
заявляясь с арбузами рекордного веса, –
когда он их уминал, то рычал, аки лев.
Дядя Арон был директором комиссионки,
маме он привозил много пёстрого барахла.
Этот шумный толстяк был по-своему тонкий:
деньги нам оставлял под ножкой стола.
Стол хромал, и мама конфузилась: «Снова!
Этот Арончик! Приедет – назад заберёт».
И косилась на сутулое молчанье отцово, –
отец на «Калибре» был простой счетовод.

Арона в Одессе больше всех уважал дворник.
Перед приходом немцев справился он:
«Арон Якыч, сколько на твоих червонных?»
«Три», – отметил час своей смерти Арон.

Дворник убил его молотком без зазренья –
не оставлять же такую луковицу немчуре…
Где теперь золотое дяди-Ароново время,
неужто тикает на том же самом дворе?
Ещё возьмёт да и отмстит кому-то жестоко,
ещё остановит сердце дворникова внучкá…
Только вряд ли оно унизится до ока за око,
время дяди Арона, пошедшее с молотка.

КОШЁЛКА ОСЕНЬЮ

Сёстрам Нелли и Янине

Осенняя горечь, устлала дороги листва.
Неймётся дождям утвердить свою власть над округой.
Заметнее стали дремавшие с лета дрова,
и стала слышнее ворон заурядная ругань.

По лужам бредёт, улыбаясь чему-то, отец
с почти невесомою, но не с пустою кошёлкой.
Он так основательно худ, так нескладно одет
томительной осенью той, ослепительно жёлтой.

К отцовской кошёлке за мамою сёстры спешат.
В кошёлке щенок. А продукты? С продуктами плохо.
Зато собачонок ушастый смешит малышат.
Потерпим. Есть луковица и полчашки гороха.

Отец благодарно понятливой маме кивнёт,
он в сумерках долго дрова за поленницей колет.
Кленовый листок могендовидом к лацкану льнёт.
На бабушке с дедушкой в Киеве был не такой ли?

ПАМЯТИ ИОСИФА ГРУШКО, МОЕГО ДЕДА

Ты старым был, но не от ветхих лет
утратил жизнь, а от визжащей пули,
как многие в том гибельном июле.
И до сих пор меня терзает, дед,
не смерть, а то последнее мгновенье,

когда чужое рвение сочло
излишней роскошью твоё тепло
на белом свете, – пред-исчезновенье,
которое уводит от людей
полней, чем смерть.
……………………………..(Кто знает, что творится
в душе растерянного очевидца
расчетливо обдуманных страстей?)

Не может этот ужас не остаться –
прозренье гибнущего бытия,
в котором ты и жертва –
…………………………………….и судья
нечеловеческого святотатства.

Наверно, даже дети в этот миг
молниеносно старились в надежде
уйти естественною смертью, прежде
чем рёв свинцовый оборвёт их крик.
Чем остаётся этот сгусток боли,
обида мыслящего существа?
Какой туман, ручей или трава –
приют последних мыслей в чистом поле?
Чем одолеть виденье это, дед?
Куда я спрячу этот ужас вечный –
то, как ты ждёшь отправки на конечный
тот свет, где неизвестно, есть ли свет?

МИНЬЯН

Подмосковье. Зима. Сорок пятый.
Мне неполных четырнадцать лет.
Я в молитвенном доме десятый.
«Посиди», – попросил наш сосед.
Вносят свиток. Тревожные лица.
В серебристых узорах окно.
Без меня девять взрослых молиться
почему-то не могут. Чудно!

Приобщенье к высокому плачу –
то ли к жалобе, то ли к мольбе –
я до смерти теперь не утрачу,
домогаясь еврея в себе.

Это было так горько пропето,
так пронзительно (Борух… Ато…
Ад-ной…). Мне запомнилось это
как общенье со Всей Полнотой.

Та надрывная чистая нота
в неземную влекла чистоту.
Я там был лишь для ровного счёта.

Всё же, думается, – на счету.

ГОЛДА И НАУМ

Глаза были на мокром месте у тёти Голды,
она плакала, даже когда смеялась.
Война давно окончилась, шли годы,
а она со своей бедой не смирялась.

Она плакала потому, что осталась живая,
а её Наум погиб у неё на глазах.
И они слезились не переставая:
топили его гибель в горьких слезах.

Обрывки её шёпота нас смущали,
она всё ещё продолжала за ним ходить:
«Наум… захвати плащ… обещали…
до вечера не перестанет дождить…»

У неё был глухой голос, она причитала,
в её жестах был один и тот же вопрос.
Той осенью тётя Голда плакать устала.
Её мёртвые щёки были мокры от слёз.

Когда страдалицу принимала могила,
внучка Рашелка, спрятав ради тепла
руки за пазуху маме, громко спросила:
«Баба Голда знает, что она умерла?»

КВАРТЕРОНКА

Когда ты стала сниться мне, твои
возникновения в пространствах дрёмных
уже не находил я в бытии
ни на людях, ни в уголках укромных.
Порою память, забредая в сны,
ведёт себя несносной фантазёркой.
Но память я свою считаю зоркой,
твои обыкновенья в ней верны.

А в этом сне, как никогда мила,
на каблуках высоких, в лёгком платье,
ты по Тверской-Ямской упруго шла,
похоже, дело было на закате.
Твой спутник смело обнимал тебя.
Вглядевшись, был я удивлён немало,
что этот долговязый спутник – я,
я что-то говорил, а ты внимала.

Я вспоминал о бабушке твоей
по материнской линии – о гордой
еврейке незапамятных кровей,
Марии Рафаиловне, истёртой
ГУЛАГом за любовь к сибиряку,
которого лубянцы умертвили.
В твоих глазах – во сне, подобном были, –
увидел я безмерную тоску.

В который раз благодарю Того,
Кто сотворил из жизнетворных струек
твоё особенное естество, –
Того, Кто радость мне тобой дарует,
и эту голограмму в виде сна
мне подарил, в которой ты так тонко
моей душой была воплощена,
моя пожизненная квартеронка.

ПАВЕЛ ГРУШКО – поэт, драматург и переводчик прозы и поэзии (преимущественно с испанского и английского языков) и эссеист.
Автор арт-концепции «Trans/формы» (теория и практика художественного перевода как метод перевоплощения в разных жанрах искусства). Член Союза писателей СССР (1965). Один из основателей и вице-президент Ассоциации испанистов России. Был руководителем творческого семинара в Литературном институте имени М. Горького. Международный член жюри по жанру поэзии на Кубе (1967) и дважды в Панаме (2002, 2012).
Павел Грушко окончил Московский институт иностранных языков имени Мориса Тореза (1955 г.).
Автор нескольких стихотворных сборников. Его стихи в переводе на испанский опубликованы отдельными сборниками в Испании, Перу и Мексике. Некоторые стихи Грушко написаны по-испански (в частности, ему принадлежат испанские песни в советском кинофильме «Всадник без головы»).
Переводил широкий круг испаноязычных авторов, начиная с поэтов эпохи барокко до поэтов XX века, не только испанских, но и латиноамериканских, а также поэтов Англии и США, Португалии, Бразилии и Филиппин.
Стихотворные пьесы Грушко опубликованы в его антологии «Театр в стихах». Широкой известностью пользуются его стихотворные переложения «Звезда и Смерть Хоакина Мурьеты» по мотивам кантаты П. Неруды (1975) и «Было или не было» по роману М. Булгакова «Мастер и Маргарита» (1977).
Павел Грушко награждён Золотой медалью Альберико Сала (по жанру поэзии) на литературном конкурсе в Италии (Безана-Брианца, 1994). В 2016 году Павел Грушко награждён специальным дипломом в номинации «Поэзия года» общероссийской литературной премии «Книга года». Переводы с испанского и каталанского.
Участник проектов издательства: «Русские сезоны в музее Рериха» (Нью-Йорк 2016-2017).

Живет в США.